Вечер и правда был свежий. Сережа, пока шел от пристани, слегка озяб. Но он сурово глянул на хитрую Наташку.

— Это от твоих рук. — Он потер ладонями голые локти. — Почему у тебя пальцы мокрые и холодные? Стирала на ночь глядя?

— Это я ревела, — сердито призналась она.

— Тоже из вредности? — понимающе спросил Сережа.

— Нет… Я боюсь одна.

Сережа внимательно посмотрел ей в лицо. Только сейчас, при свете слабой коридорной лампочки, он разглядел, что глаза у Наташки красные и припухшие.

Он не стал, конечно, смеяться. Никогда они не смеялись друг над другом, если одному из них было по-настоящему, до слез плохо. Если человеку одиноко и страшно, кто-то должен оказаться рядом (как сегодня на станции). Хотя, по правде говоря, Сережа не понимал: как может быть страшно в своем доме, знакомом до последнего гвоздика?

— Ладно, вари пельмени, — сказал он.

Наташка расцвела, и они пошли в комнату.

Наташа сразу превратилась в хозяйку. Цыкнула на Нока, который хотел устроиться на пушистом половике у дивана, и показала ему место у двери. А Сереже велела умываться.

— Успеется, — лениво ответил он.

Скинул сандалии и забрался на диван. Наташа неодобрительно посмотрела на Сережины колени, темные от земли и въевшегося травяного сока, но ничего не сказала. Диван торжественно гудел всеми пружинами. Гудеть так он научился еще в те времена, когда Сережа и Наташа устраивали на нем цирковые представления с борьбой и конными скачками.

Наташа ушла на кухню. Нок опять осторожно перебрался на половик и вопросительно посмотрел на хозяина.

— Ладно, лежи пока, — шепотом разрешил Сережа.

Усталость мягко растекалась по телу. Но спать Сережа не хотел. Привалившись к вышитой подушке, он оглядывал комнату. Комната была такой же привычной, своей, как и те, в которых он жил. Все знакомое-знакомое: телевизор «Старт», накрытый вязаной салфеткой, черный книжный шкаф с завитушками и треснувшим стеклом, большая фотография в рамке: Наташка и дядя Игорь, делают зарядку. Наташка маленькая, шестилетняя, в мальчишечьем тренировочном костюме и с громадным обручем. Дядя Игорь — с двумя двухпудовыми гирями, поднятыми к плечам, весь переплетенный мускулами, как гладиатор. И громадный.

Сережа вспомнил, как дядя Игорь еще недавно сажал их с Наташкой на вытянутые руки и вертел, будто карусель. Только не в этой комнате, а у Сережи, потому что у Каховских было попросторнее.

Сереже захотелось в свои комнаты. Он понимал, что пустая квартира — со следами унесенной мебели на полу, с темным квадратом на обоях, там, где висела мамина фотография, — невеселое зрелище. Но все-таки…

Он встал и зашлепал босыми ногами в коридор, дернул свою дверь.

Дверь была заперта.

— Нат, почему заперто?

— Это не мы, — откликнулась из кухни Наташа. — Домоуправление заперло. Скоро новые жильцы приедут. Какие-то Грачевы.

— У-у… Я думал, что вы наши комнаты займете. Вам наконец свободнее стало бы.

— Да теперь уж все равно. Мы к весне тоже переедем… Твой людоед ест пельмени?

— Он все ест. Горячие только не давай, а то чутье пропадет.

Сережа вернулся в Наташину комнату. Подошел к окну. Вид отсюда был такой же, как из его комнаты. Крыши, неяркие окна, силуэт водонапорной башни, похожей на старинный замок. Слева — темная груда тополей, внизу — кусты рябины. За кустами — мостовая.

Она была горбатая, эта мостовая, и зимой вдоль нее ветер наметал длинные сугробы. Такие непролазные, что отцу приходилось брать Сережу на руки, когда шли в детский сад.

Потом они с папой оказывались на широкой, очищенной дворниками улице, но папа не опускал Сережу. Так им удобнее было разговаривать.

— Пап, разве справедливо, когда двое на одного? — спросил однажды Сережа.

— конечно, нет.

— А что делать?

— Ну, что делать… Выбери время, поговори с ними по очереди, один на один.

— Правильно, — обрадованно сказал Сережа. — Светку Лапину я подожду во дворе: Танька сегодня дежурит в группе…

— Постой, постой! Ты что же, с девочками хочешь драться?

— Я не драться, только раз… А чего! Они сами первые…

— Неважно, что первые, — серьезно сказал отец. — Ты будущий мужчина. Настоящий мужчина никогда не дерется с женщинами, это стыдно.

— Они же не взрослые тетеньки, а девки, — обиженно возразил Сережа.

— Не девки, а девочки, во-первых. Ты же Наташу девкой не называешь… Во-вторых, девочки вырастают и становятся взрослыми женщинами. Мамами, бабушками. Твоя мама тоже была девочкой. Тебе понравилось бы, если какой-нибудь парнишка ее отлупил?

Мамы тогда уже не было, но они всегда говорили о ней, как о живой: «А что сказала бы мама? Маме бы понравилось?»

Мама уехала и не вернулась. Потом пришла та телеграмма от незнакомых людей… Иногда Сережу будто с размаху ударяла мысль, что мама уже никогда, совсем никогда не вернется, и тоска скручивала его, и прорывались совершенно безудержные слезы. Но он не видел маму мертвую. А живая она улыбалась с большой фотографии и словно удивлялась: «В чем дело? Я же здесь».

Нет, Сереже ни капельки не понравилось бы, если бы какой-нибудь мальчишка задел маму хоть мизинчиком!

Но, чтобы не сдаваться так легко, он проворчал:

— Мама, наверно, первая никого не стукала.

И папа согласился:

— Наверно…

Покачиваясь на папиных руках и почти касаясь губами его колючей щеки, Сережа спросил:

 — Ты маму знал, когда она была маленькая?

Папа сказал:

— Нет, Сереженька, не знал.

…Когда мама была девочкой, с ней дружил не папа, а совсем другой мальчик Андрей. Сережа узнал про это позже, когда была уже тетя Галя и маленькая Маринка. Он увидел однажды, как папа сидит на поленьях у горящей печ-ки-голландки и медленно бросает в открытую дверцу письма. Писем была целая пачка. Сережу это заинтересовало, потому что на многих конвертах он заметил красивые марки.

— Папа, это что?

— Это мамины, — тихо объяснил папа.

— Мама писала?

— Нет. Когда мама училась в школе, у нее был друг Андрей Кожин. Когда они выросли, то разъехались в разные города, и он маме часто письма писал. Даже потом… два письма пришло.

— Зачем ты их в печку?

— Куда же их? Лежат, лежат… Андрею отослать? Я адреса не знаю, на конвертах он обратный адрес не указывал.

— А что в них написано?

— Не знаю, Сереженька. Мама не говорила, и я не опрашивал.

— Так сейчас почитай.

Отец покачал головой и отправил в желтый огонь еще один конверт.

— Нельзя. Чужие письма не читают без разрешения. Это нечестно.

Конверт свернулся в трубочку, и пламя взвилось над ним длинным языком.

— А марки? — шепотом спросил Сережа.

— Марки?.. Марки можно взять.

Сережа сел рядом с папой у гудящей и стреляющей печки. Он отрывал от писем разноцветные марки и под тонкой бумагой конвертов чувствовал сложенные вчетверо листки. Там были слова, которые больше никто никогда не прочитает. Потому что не у кого спросить разрешения, а лезть без спросу в чужое письмо — это очень скверное дело…

Заглянула Наташа, сказала, что пельмени почти готовы.

— Вставай руки мыть. Ой, да ты спишь уже.

— Я? Нисколечко. Даже не хочется.

Сережа поднялся и нащупал ногами сандалии.

Нок принюхался к кухонным запахам и деликатно замахал хвостом.

— Папа магнитофон купил, — сообщила Наташа. — Хочешь, включу, чтобы не заснул? У нас одна такая запись есть! Мексиканский гитарист и певец…

— У нас в лагере вожатый был. Вот это гитарист! — сказал Сережа. — От него ребята ни на шаг не отходили. Он такую песню знал — лучше всех песен на свете. И вообще он был самый хороший вожатый.

— У нас тут недалеко тоже один человек появился. За ним тоже мальчишки табуном ходят. Он их на шпагах сражаться учит.

— Что за человек? — встрепенулся Сережа.